Блохи в сестриной земляке, казалось, отъелись до невероятных размеров и накинулись на гостей с таким остервенением, что будто только их и ждали. Нет, подумал Нелюбин, отвыкший уже от такого соседства, пойдём-ка мы на свежий воздух, на чистый простор. Уж больно, ёктыть, у сестры запущено по хозяйству. И увёл сонного Трофима в повозку.

– Вот так и живём, – развела утром руками Агриппина Михайловна.

Они посмотрели друг дружке в глаза. Сестра отвела взгляд и сказала:

– Ты, Кондрат, меня не осуждай. Мы тут, под немцем, такого натерпелись. Я думала только о том, как девок сохранить. А о своём… От бабы, так говорят, не убудет. Вася вернётся, буду ему ноги целовать.

В дорогу она их хорошенько накормила молоком и свежей картошкой в мундирах. Картошки у них было вволю.

Корову сестра держала в шалаше, построенном из горелых досок. Днём девки пасли её на нижнем лугу возле ручья у моста со свежим, ещё не потемневшим настилом из круглых брёвен.

– Ты, гляди, девок с коровой-то далеко не отпускай. Мины везде.

– Солдаты приезжали. Собрали всё. И мост вон построили.

Печь топили прямо на улице, посреди огорода. Муж Агриппины Михайловны, Василий, недавно прислал письмо: жив, здоров, воюет на Втором Белорусском в авиаполку, заправляет самолёты перед вылетом на боевые задания.

– Хорошая у него служба, – пояснил Кондратий Герасимович. – Не шибко опасная. В тылу. Разве только чужие самолёты налетят… Но это редко. Придёт, Агриппина Михайловна, твой Вася. Придёт. Ты, главное, девок береги. Они у тебя уже невесты.

Так и не стал он ни о чём расспрашивать сестру. Ни о том, как жили под немцем, ни о Варе. Захотела бы что сказать, сама бы заговорила. Знала, зачем он округу объезжает. Промолчала. Значит, так ей лучше жить. И ладно. Больную душу тревожить…

Зато отыскал он в Красникове Федора Нелюбина, до войны он в колхозе кузнецом был. Воевал. Домой вернулся по ранению. Нелюбичей нет. Семья на кладбище. Сперва на станции жил. Хотел уехать. Но потом встретил женщину из Красникова. Вдова, трое детей. И решил: раз своих не уберёг, буду чужих растить да воспитывать.

– А знаешь что, Кондратий Герасимович, – сказал ему Фёдор, – дома у нас в Красникове нет. А Шура моя и сама не красниковская. Приедем и мы в Нелюбичи. Строиться будем там. Вот вспашешь Дремотиху, мы и придём. Сеять.

Фёдор сказал, что в Нивках, тоже в землянке, живёт ещё один нелюбинский, бывший конюх Евстрат Нелюбин.

– Руку ему отмахнуло. Но я ему такой крючок выковал, что он теперь на обе руки мастер. Тоже по Нелюбичам тоскует. Ты ему только намекни. Мигом примчится.

– В зятьях? – поинтересовался Кондратий Герасимович.

– В зятьях. – И Фёдор постучал железным прутом по его протезу. – А ну-ка, покажи свой агрегат.

Осмотрел. И сказал:

– Я тебе ногу лучше сделаю.

Но вначале Кондратий Герасимович попросил Фёдора сделать щуп.

– Дремотиха вся в минах. И немецкие, и наши. Как блох в старом зипуне. Надо вначале разминировать.

– Я там был. Знаю. Говорят, весной там кто-то подорвался. Кто-то из чужих. Не сразу и хватились. Туда теперь даже коров не гоняют.

Фёдор пощупал ногу Кондратия Герасимовича, спросил:

– Не надавливаешь?

– Бывает, что до крови.

– Сделаю. Сделаю тебе новую ногу, Кондратий Герасимович. А насчёт Дремотихи… Лучше бы тебе минёров вызвать. Власть-то у тебя есть. Скажи в райисполкоме, так, мол, и так, народ собираю обратно в родной колхоз, а поля в минах.

– Вызову. Но у них, ёктыть, ты сам знаешь, и на фронте не всегда времени на нас, пехоту, хватало.

– А что за малец с тобой? Троха, что ль, со станции? Вроде как он.

– Он и есть. Он один, я один… А Варю, не знаю, найду ли?

– Уже то хорошо, что в огне не погибла. Как все наши. Уже это одно – счастье, – рассудил Фёдор.

И Кондратия Герасимовича слова нелюбинского кузнеца немного успокоили.

– А это так. Так ты готовься. Если не в зиму, то весной – двору. Двору, Фёдор, двору. И кузню тебе построим, и железа с округи соберём.

– Железа тут много.

– А раз так, раз железо есть, то будут и плуги, бороны, и бабам ухваты да сковородники. А?

Фёдор засмеялся. И Кондратий Герасимович тоже засмеялся в ответ.

– Ну вот, кто-то ж живой остался. В Смоленск надо ехать. Запрос – что? Бумажка. Некогда нынче бумаги разбирать. Самому надо. Вот Дремотиху разминирую, и поеду.

Целую неделю он вставал с рассветом и ложился уже потемну, когда Храмовый бугор покрывала матовой дымкой вечерняя роса. Хорошо, что немцы – народ пунктуальный. В первый же день, сняв с десяток мин, он понял принцип их расположения. Обычный шахматный порядок. Точность до сантиметра. Но немцы есть немцы, народ коварный. В нескольких местах усики противопехотных мин были соединены между собой тонкой медной проволочкой. Проволочка позеленела, совсем слилась с травой, и, когда Кондратий Герасимович обнаружил первую такую ловушку, это едва не стоило ему жизни. Хорошо, что рука наткнулась на проводок. Наткнулась, замерла. Э-э, вон оно что, понял он, видя, что медный проводок тянется к следующей мине. Снял провода, вывинтил взрыватели.

Больше ловушек не было. Ловушками они на всякий случай опутали свой блиндаж. Чтобы ночью к ним с той стороны не подползли. Кондратий Герасимович это вскоре понял.

Он очистил поле вокруг блиндажа, воткнул колышки, чтобы ненароком не заступить за безопасную черту, окликнул Трофима. Тот на тачке свозил к церкви корпуса мин с выкрученными взрывателями. Складывал там в штабелёк, как приказал Кондратий Герасимович.

– Неси-ка лопату, – сказал он Трофиму, когда тот отвёз очередную партию обезвреженных шпринг-минен.

Кондратий Герасимович занимался своим делом, а сам время от времени приглядывал за мальчиком. Первые дни боялся – сбежит. Окунулся в беспризорную вольницу, пропитался ею, как бездомная собачонка, которой нет ничего милее подзаборной жизни, где на тебя никто не наденет ошейника и не посадить на цепь. Трофима он ни о чём не расспрашивал. Мальчик сам рассказал ему про свою жизнь. Кто он и откуда появился на железнодорожной станции.

Были и у Трофима мамка с батькой. Отец военный. Мать медсестра или врач военного госпиталя. В 41-м западнее Рославля эшелон с госпиталем разбомбили. Мать то ли погибла под той бомбёжкой, то ли пропала после. Вдоль железнодорожной насыпи тут же поползли немецкие танки. Началась стрельба. Паника. Мальчик ушёл в лес. Месяц кружил возле разбитого эшелона. Искал мать. Питался, чем придётся. Ягодами, грибами, рыбой. Что-то находил в узелках убитых, в брошенных чемоданах и ящиках. Матери нигде не было. Пошёл на восток, к Смоленску. Кормился тем, что подавали. Потом работал на конюшне. Кони принадлежали какому-то полицейскому подразделению. Когда половина полицаев разбежалась, а другая половина ушла в лес к партизанам и отряд распался, стал бродяжить вдоль железной дороги, потому что здесь, у проезжавших, легче было выпросить кусок хлеба.